Ребятишки с 7–8 лет в колхозе работали. Если ребенок не работал в колхозе, отца вызывали на правление и на вид ему ставили за таких детей. На все были нормы.
То есть, следовательно, норма была у большевиков на детский труд…
Вот она где эта самая нагла и подлая ложь бельшевичества: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство».
Вот оно счастьице, что выясняется, в чем: чтобы 7-летних детей совершенно официально заставить работать наравне со взрослыми!!! И как еще работать, о чем свидетельствуют иные респонденты: в любую погоду в лохмотьях босыми и под проливным дождем… Мало того, от зари до заката!Док. 66
Лютов Виктор Васильевич родился в 1920 г. в с. Яя нынешней Кемеровской области. Рассказ записала Ивайкина А. в 2001 г. (п. Яя)
Наша семья состояла из шести человек. В 1930 г. мы были раскулачены и сосланы в Нарым. У нас отобрали все имущество. С собой взять ничего не разрешили. В чем были одеты, в том туда и отправили. Все имущество — коровы, кони, техника — были переданы в колхоз. Баржа пришла, выгрузила всех на берег Нарыма, и как хотите, так и живите. Кто не хотел ехать в Нарым, сопротивлялся, того расстреляли... Питание в Нарым не поставлялось. Мы питались только дарами природы: травой, колбой, рыбой. Хлеба в Нарыме мы не видели целых три года!!! Выселили людей на берегу Нарыма. И им ничего другого не оставалось, как приспосабливаться к существующим условиям… Кто пытался протестовать, того по 58 статье расстреливали. Власть и слова не разрешала сказать о происходящих событиях. Иначе смерть!.. В Нарыме мы жили, как на далеком острове.
Никто не знал, что происходит в родной Яе, что делается в стране. Никаких даже слухов не доносилось до Нарыма. Никуда уезжать и никому приезжать в Нарым не разрешалось. В 1936 г. от голода умер отец. Это было огромное потрясение для нашей семьи… В 1937 г. мать почему-то восстановили в правах, и семья уехала из Нарыма в Яю. Горько вспоминать о Нарыме, о людях, которые умерли там от голода… Кому нужны были наши лишения? После коллективизации жизнь в деревне потекла по-другому. Крестьяне заселились в дома кулаков. Радовались! Долго ли? Жизнь в стране оказалась на самом низком уровне. Стали питаться очень плохо. Имущества у людей никакого не было. Нищета настала для всех, а не только для бедняков, как до колхозов. А это кому на пользу было?.. Крестьян, которые воровали колхозное имущество, было очень мало. О них как-то быстро узнавали и расстреливали. Из деревни далеко никуда не выезжали, редко на конях ездили в Анжеро-Судженск за продуктами (28 км от Яи). Крестьяне трудились очень много. Ограничений в трудовом дне (в количестве часов) не было. Трудились с утра до ночи. Особенно, пока не посеют или не уберут урожай. В колхозе работали и дети. Они пахали сохой, копали лопатой. В общем, была ручная обработка земли. Когда поспевал урожай, его срезали серпами, молотили цепами… В годы Великой Отечественной войны в нашей деревне был голод. Но не самый страшный по сравнению с 30-ми годами или другими областями и районами… Больниц в Яе не было. Для того чтобы жители деревни не убегали в города, им не выдавали паспортов. Тем самым держали рабочую силу в колхозе. С 1956 г. начали выдавать паспорта …грамотных в Яе было очень мало. Образованных знали в лицо. Относились к ним хорошо, с уважением. Яйчане охотно шли в школу учиться, но некоторым просто нечего было одеть. Случалось даже так, что один ученик придет из школы, разденется, а в этой одежде другой ребенок идет в школу... В Яе была церковь. Почти все жители туда ходили, чтобы получить совет, очиститься, детей покрестить. К священнику относились очень хорошо. Вообще, в деревне самыми интеллигентными людьми считались священники и учителя. В 1937 г., говорили, вышел закон о закрытии церквей. Яйскую церковь святого Онуфрия разграбили. Через несколько месяцев ее вообще сожгли...Док. 67
Машковский Николай Федосеевич родился в 1921 г. в д. Балахоновке Щегловского района нынешней Кемеровской области. Рассказ записал Лопатин Леонид в 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»), (д. Балахоновка)
Мои родители имели четыре дочери и два сына. В Сибирь они попали по Столыпинской реформе. Ехали по железной дороге безплатно до станции Веденово. А здесь уже сами выбирали место для жительства. Им нарезали 50 десятин земли: устраивайтесь, живите. В единоличном хозяйстве отца было две лошади и жеребенок. Коров было обычно четыре. Много свиней. Тогда полагалось иметь для каждой дочери по корове, а сыну — по коню. Такие семьи и такое хозяйство, как у моего отца, имели почти все. Отца в деревне уважали. Выбрали старостой. Это была тогда большая честь. Отец рассказывал, что к нам в деревню приезжали люди и побогаче, чем мы, и победнее. Но потом как-то все сравнялись. Жили, в общем, добротно. Но техника была не у всех. У моего дяди, например, она была: молотилка, конные грабли и еще что-то, не помню. До колхозов здесь не было никакой кооперации. Работали в поле, держали скотину, платили налоги. Жили дружно. Если кому-то не хватало семян, тот шел к соседу на несколько дней работать в поденщину. За работу ему платили семенами. Это не считалось эксплуатацией. Воспринималось как норма. Получалось, что семена продавали не за деньги, а за работу. Это так же нормально, как теперь в магазине за товар деньги давать. Когда началась коллективизация, людей в колхоз сгоняли. Запугивали мужиков. Если упрямишься, в колхоз не идешь, раскулачивали и ссылали... Многие, почуяв опасность, заранее в город Щегловск подались. До него было всего километров сорок. Кто успел, продал имущество и уехал. А были и такие, что все бросали и уезжали. Лишь бы не раскулачили и не сослали. Жизнь дороже богатства. Когда раскулачивали, все имущество отбирали, а тем, кого ссылали, ничего нельзя было брать с собой в дорогу. Без еды, одежды, орудий труда их посылали на верную смерть. Помню, приходит к нам в избу мой дядя, у которого хозяйство больше нашего было, и говорит отцу, что нужно в колхоз вступать, пока не загребли. Дядя вступил, потом отец мой, потом зять отца. Боялись люди, что могут раскулачить. Поэтому и получилось, что у нас сначала крепкие мужики вступили в колхоз, а уж потом голытьба. У нас жил зажиточный крестьянин Юпатов. Его какое-то время не раскулачивали. Приходит как-то к нам его бабушка и говорит отцу, чтобы тот в колхоз не вступал. А отец как раз уже решился войти в него. Бабушка Юпатова пугала отца тем, что в колхозе, мол, все будет общее: стол, кровать, жены. А я сижу на печи и все слышу. Через несколько дней к нам в дом пришли колхозные агитаторы: Касаткин — председатель и Селифонтов учитель. Они стали расспрашивать меня, кто к нам в дом приходил и что говорил. А я, глупый, возьми и скажи про бабушку Юпатову и про ее рассказы. Что я тогда понимал? На следующий день все семейство Юпатовых и замели. Из ссылки никто из наших балахоновских не вернулся. Куда людей ссылали, не знаю. Но говорили, что на Соловки. Имущество у раскулаченных крестьян отбирали, а потом устраивали торги на него. Задаром продавали. А покупателями соседи были. Скот сначала продавали, а потом в колхоз стали угонять. Дома ломали и увозили на известковый завод, а там их жгли в печах. Такие хорошие дома сожгли! Деревня поэтому пестрая стала: здесь дом стоит, здесь дыра от дома. Такая глупость была!.. Ребятишки с 7–8 лет в колхозе работали. Если ребенок не работал в колхозе, отца вызывали на правление и на вид ему ставили за таких детей. На все были нормы. Боролись за трудодни… На колхозном поле была общая кухня. Женщины варили суп. Потом за эту похлебку из трудодней высчитывали... на трудодни колхозникам мало хлеба давали. Вот и тащили тайком. Чтобы прекратить расхищение, правительство издало закон, который люди прозвали «Законом о колосках». Если кого поймают с краденым, судили и отправляли в заключение. У нас в Балахоновке и милиционер по фамилии Поручиков был. На сушилке одна женщина работала сторожем. У нее было двое маленьких детей, а мужа не было. Она натаскала в кармане сколько-то зерна для детей. За это ей дали два года. А детей колхоз на попечение взял. Она, кажется, так и не вернулась. Помню, дети уже большенькие стали, подростки, а все считались на попечении. Колхоз занимался попечением не только этих детей. К нам по разнарядке присылали из города сирот, ставили их к кому-то на квартиру. Колхоз и колхозники обязаны были их принять. Колхозников постоянно посылали «кубатуру гнать», то есть на лесоповал. И до колхозов мужики ездили лес заготавливать. Но тогда они за работу получали деньги. И это был их зимний заработок. А при колхозах работали в лесу безплатно. Каждому колхозу давался план «по кубатуре», и колхозники должны были его выполнять. Кроме того, наш колхоз был обязан строить дорогу на Барзас. Получается, что колхоз должен был урожай давать, лес заготавливать, дороги строить, детей сиротских воспитывать. И все безплатно... Старые люди были верующими. Люди Бога любили и верили ему. Знали, что он все видит, за все может наказать или благодарить. И не воровали поэтому. У верующих совесть была. Верующий тебя словом плохим не назовет, матом не заругается. А нас, молодых, власть безбожниками сделала. Власть нам запрещала кому-то верить. Верить мы должны были только ей.
Док. 68
Шипицин Илья Николаевич родился в 1921 г. в д. Барановке, Щегловского района нынешней Кемеровской области. Шипицина Анна Степановна родилась в 1921 г. в Белоруссии. Рассказ записал Лопатин Леонид в 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования), (д. Подъяково)
Анна Степановна: Мои родители приехали в Сибирь из Белоруссии в 1933 г. Там был голод…
Илья Николаевич: Отец пошел в колхоз, потому что его заставили. А заставили так. Ему дали твердое задание. Если не выполнишь это задание, то тебя раскулачат и посадят. По тому заданию нам надо было сдать два мешка зерна. Отец сдал. Через некоторое время — новое задание. Опять сдал. Но тут — опять новое задание. В общем, твердое задание единоличнику давали раз за разом, пока человек не сдавался и не вступал в колхоз. Так и доводили мужиков. А куда деваться крестьянам? Вот и вступали в колхоз. Вступая в колхоз, нужно было отдать свой скот в фонд колхоза. Для крестьянина самое страшное — это расстаться с конем. Об этом даже было страшно подумать. Конь — не только кормилец. Он был членом семьи. Умная тварь. Да и со всем остальным нажитым добром страшно было расставаться. В то время признаком богатства было косилка, молотилка, конные грабли. Во время НЭПа крестьянину давали льготные кредиты. Тогда крестьянин и смог различной техникой обзавестись. И вот теперь советская власть взяла, да и все отобрала [то есть большевики людей заманили завести хозяйства, а теперь, когда хозяйства окрепли, большевики пришли и «собрали урожай», в очередной раз обманув и ограбив русского крестьянина — А.М.]. Я во время коллективизации жил в Барановке, это 20 км от Подъяково. Там крестьяне были побогаче здешних. Дома строили хорошие, круглые. Если дом был обшит тесом, то хозяина дома признавали кулаком. А то, что в доме не было ничего, кроме стола с лавками, это никого не интересовало. Кулак ты! И все тут!
Анна Степановна: У нас говорили: «Работал много, спал на кулаке, поэтому кулак» (смеется).
Илья Николаевич: В Барановке жил Голев Матвей. Работящий мужик. Выделялся из общей массы. Справно жил. Многие крестьяне бедными были, а работать не хотели. Тогда так было, кто работает, тот живет справно, а лентяи не работали и бедствовали. Взялись власти Матвея раскулачивать. Мы из окна своего дома видели, как подъехали к его дому люди. Приехали, давай распоряжаться его имуществом. Все у него отобрали. А Матвей сидел, опустив руки, смотрел на это безобразие и поделать ничего не мог. Матвея с семьей из дома выселили в избушку в его же дворе. В собственный дом он войти уже не мог. Каким-то образом он от раскулачивания сохранил полупальто из фабричного сукна. По тем временам это считалось большим богатством. Через некоторое время он его одел, думал, страсти по нему уже улеглись. Пошел в этом пальто в гости. Когда вечером возвращался, его встретил избач. (Избач человек большого ранга считался, хотя заведовал всего избойчитальней). Избач с него пальто содрал и отправил старого Матвея сибирской зимой раздетым. А Матвей ничего не мог поделать, хоть мужик крепкий был. С начальством лучше не связываться. У Матвея же еще семья была, за нее было боязно. Какое-то время спустя его сослали. Он где-то отбывал, вернулся. Сколотил новую избушку, начал обзаводиться хозяйством. Его опять раскулачили. Дом передали беднякам. Тогда Матвей подался на Барзас. Там он и умер. Вот видите, трудолюбивый человек, он сможет жизнь себе обезпечить. Он не ждет помощи, а все сам, своим горбом. Коллективизация и раскулачивание — это был самый настоящий грабеж крестьян. Сколько мужиков загубили! Зря загубили! Власть раньше боялись! Даже не говорили «люблю» или «не люблю» власть. Попробуй, скажи, моментально заберут. Я думаю, что среди крестьян были доносчики, шпионы, которые докладывали властям, о чем люди меж собою говорят. Ночью приходили, забирали. Много у нас забрали народу из деревни. Тех, кого увозили и их семьи, люди врагами не считали. Во-первых, в таком положении почти каждый оказался, почти у всех были репрессированные родственники. Во-вторых, сосед соседу не враг. В деревне наши предки вместе жили. У нас все друг другу или брат, или сват, или свояк. Жили мы дружно. А сейчас в деревне того единства уже нет. Да и откуда оно будет? Я учителем всю жизнь в Подъяково проработал. Был директором школы. Доносили и на меня. Хорошо, что нашлись люди, предупредили. А то бы тоже ни за что пропал! Все уничтожили. Корень крестьянской жизни и уничтожили! Откуда теперь взять силы, чтобы страна выправилась?!
Док. 69
N Мария Ивановна родилась в 1921 г. в г. Щегловске (нынешний г. Кемерово). Рассказ записала Розенберг Ирина в 1996 г. (г. Кемерово)
Родилась я в 1921 (голодном) г. в г. Кемерово (бывший Щегловск) в семье сапожника кустаря-одиночки. Мама не работала. В семье было семь человек (родители и детей пятеро). Я — самая старшая. До 1930 г. у нас была своя корова, куры и очень большая усадьба. Все было свое. Отец в свободное от работы время ходил на охоту, рыбачил, чтобы прокормиться. Не было лакомств, но в определенное время за общим столом все были накормлены, всегда горячим и свежим. К Пасхе нам отец шил ботиночки, мама — платьешки. И так до следующей Пасхи [вот по какой причине большевикам так срочно потребовалось огнем и мечом выжигать русскую деревню — несмотря на 13 лет безбожной власти в стране главным праздником русского крестьянства так все еще и оставалась Пасха Христова — А.М.]. Чистота в доме стояла образцовая… В 1930 г. отец бросил свое ремесло, так как его заставили платить большие налоги, и ушел на производство. Работал на разных тяжелых работах. Нужда наступила ужасная. Думать о каких-то игрушках и развлечениях мы и понятия не имели. Все развлечения — это сказки бабушки, которая приходила к нам ночевать. Мы, дети, до школы не имели ни зимней одежды, ни обуви. Бывало, зимой отец носил нас в баню в полах овчинной шубы… Первого сентября 1929 г. я пошла в первый класс школы... К школе мне сшили пальто, купили валенки. Ни каких форм не было, было лишь обычное домашнее платье. А сумка была сшита из сурового полотна [так что даже в этот — лучший период при советской власти — о школьном ранце никто и не мечтал, а вот до революции, будучи самым бедным в своей деревне Г.К. Жуков единственным из всех своих одноклассников ранца не имел — А.М.]... 15 декабря 1937 г. арестовали отца по линии НКВД. Я в это время училась в 9-ом классе. Отец, конечно, не вернулся. А через 20 лет его реабилитировали посмертно. В связи с арестом отца встал вопрос о продолжении моей учебы. А учиться хотелось очень. Отец хотел, чтобы я училась. Всегда говорил, чтобы стать человеком, а не чуркой с глазами, надо учиться. Что же стало после ареста? Бросить учебу и идти работать? Пошла я на «Азот», а там и разговаривать не стали со мной: дочь врага народа. Тогда мои тетя и дядя сказали, что поддержат семью, а я должна учиться. Я окончила 9-ый класс! Да, были люди и в те страшные годы, не побоялись помочь бедной девушке, оставшейся в таком критическом положении. Я благодарна им по сей день. Это директор школы Цалобанов Василий Александрович и классный руководитель Шумихин Василий Алексеевич. Они помогли мне окончить 10 классов, предложив мне работу в школьной библиотеке после уроков. Я согласилась с радостью. Стали платить по 75 рублей в месяц. Ура! Я безмерно рада! Окончила 10 класс в 1939 г. Учиться дальше не было возможности. А выбор?! Опять помог директор, договорился с ГорОНО и меня приняли учительницей в начальную школу. Свою трудовую жизнь я начала в августе 1939 г. со ставкой 240 руб. Прошло почти 60 лет, но хорошо помню, что 1 кг серого хлеба стоил 90 коп [то есть в сравнении с рабским неоплачиваемым трудом колхозника город все же в те времена не бедствовал, но, однако, все равно эти деньги отоварить было не так уж и просто, как увидим из дальнейшего — А.М.]… Даже самые дешевые ткани купить было очень трудно. Вот пример: летом 1940 г. мы три недели стояли в очереди за ситцем в магазине «Текстиль». Когда подошла очередь, то брать уже нечего было... 30 ноября 1939 г. началась финская кампания — все полетело в пропасть. А через полтора года — Великая Отечественная. Как жили, как работали? Не дай Бог переживания, недоедание, страх, горечь утрат! Об этом ни рассказать, ни описать.
Док. 70
Киш (Петренко) Зоя Максимовна родилась в 1921 г. в д. Новопокровке Ижморского района нынешней Кемеровской области. Рассказ записал внук Фролов Андрей в 1999 г. (п. Итат)
Семья у нас была большая: родители, три брата и четыре сестры. Отец был лесничим. Мне было 5 лет, когда мы переехали на кордон в тайгу. Мы, можно сказать, были кулаками. Хотя значение этого слова я узнала намного позже. Мы имели большую пасеку, пять коров, четыре лошади, много овец, свиней, кур, гусей. В общем, у нас было все как у людей. Все как положено. Мы жили, ни от кого не зависели. Все наживали своим горбом. Сами зарабатывали свой хлеб. Никто никогда не побирался. Что такое коллективизация, мы на себе не узнали. (Ух, и слова какие-то нерусские выдумали, язык сломаешь!) Жили в тайге. Кто в такую глушь поедет? Нас не тревожили. Но люди говорили, что это был полный грабеж… До коллективизации у нас церковь была, свой приход. Но красные ту церковь спалили. Сказали, что в ней окопались пособники кулаков и прочей контры. Хотя, какие из батюшки и дьячка пособники?! Священника уважали и любили. Он был человеком умным, добрым и справедливым. К нему все за советом и помощью шли. Мы из кордона в деревню редко выезжали. Да и то только с отцом. Это бывало или по праздникам, или просто увяжусь за ним, чтобы он мне гостинца в лавке прикупил. Во время этих наездов мы замечали, что деревня сильно менялась. До коллективизации практически все жили справно. У всех все было. До коллективизации народ ходил хоть и в самотканном, но в справном. Иногда отец покупал товары в соседнем селе. На праздники все надевали наряды. Было красиво! А когда эта кутерьма с коллективизацией завертелась, народ стал нищать. Крепко он пообнищал да пообносился… Мы не голодали. Край наш был богатый. Тайга хорошо кормила. Кто такие пенсионеры, мы не знали. Такого понятия тогда вообще не было. Не знали люди, что такое пенсия. Раньше все работали до тех пор, пока сила в руках была. Да и сейчас, посмотрю, бабки старой закалки в земле ковыряются. Может быть, за счет этого и живем. Ни «пачпартов», ни других документов у нас не было. Бывало, кому-то куда-то ехать надо, он несет председателю подарок. И тот выдавал ему справку... Ты думаешь, кто виноват, что в деревне стало хуже жить? Власть и виновата! Она не о колхознике и его нуждах думала, а о плане. Этот план надо было сдать любой ценой. И «нонешная» власть нас не больно жалует. Видать, забыли, что мы их кормим, а не они нас. Не помнят, что живут за наш счет… В последнее время жизнь, конечно, изменилась. Во всяком случае, хуже не стала! Кто умеет работать, тот и живет хорошо! Кое-что изменилось к лучшему. Особенно у вас в городе. Да и в нашем поселке много хороших перемен. Хотя есть и плохое. Но так у нас на Руси было всегда. Недаром говорят: «Хотели, как лучше, а получилось, как всегда!» Все что ни делается, все делается к лучшему. Будем надеяться, что появится настоящий хозяин, который, наконец-то, наладит нашу жизнь. Нет, не то я сказала. Пока народ, пока мы сами не захотим жить по-человечески, наверное, ничего не изменится.
Док. 71
Беккер Лидия Давыдовна родилась в 1921 г. в Волгоградской области. Рассказ записала Сохорева Татьяна в 2001 г. (г. Новокузнецк)
Кто не хотел вступать в колхоз, подвергался раскулачиванию с полной конфискацией имущества и лишением свободы. Односельчане жалели раскулаченных, так как вся деревня была практически одна семья. Все друг друга знали. После того, как раскулаченного крестьянина арестовывали, его семья оставалась ни с чем. Односельчане помогали им, кто, чем мог. С колхозами в деревне почему-то сразу отменили все праздники. До коллективизации каждая семья имела свою скотину, кур. На огородах выращивали картошку, кукурузу и даже арбузы. Пшеницу не сеяли, так как она не успевала созреть. После коллективизации ничего хорошего не произошло. Крестьяне работали практически с утра до вечера. Даже школьников заставили работать. Нас отправили в колхоз косить сено на неделю. Осенью посылали на уборку урожая… Помню, что в 1932 г. приняли «закон о колосках». Говорили, что за хищение государственной собственности закон установил смертную казнь или тюремное заключение сроком до 10 лет. Колхозы были должны сдавать продукты государству по очень низким ценам. Из-за всего этого случился голод. Люди пытались выстоять против этого, но многие из-за этого попадали в тюрьму. В нашей деревне в 30-е годы встречалось людоедство. Что было с голодом в 40-е, я не знаю, так как уехала из деревни в 1941 г…
Док. 72
Савина (Шакюрова) Махаруза Сафариуловна родилась в 1921 г. в д. Казановка в Татарии. Рассказ записала Черева Ольга в 2001 г. (г. Кемерово.)
До коллективизации жили хорошо. Яблоками кидались. Играли ими, как мячиками. Их было очень много, всей деревне хватало. А после коллективизации яблок почему-то не стало. Бывало, отец соберет мед и на улице выставит его в больших чашках. И все ели, кто хотел. Это считалось жить по-соседски. С вечера мама рубила топором тыкву, ставила ее на ночь в печку томиться, а утром мы ее ели с парным молоком. Конечно, мясо было всегда, а также картошка, капуста, помидоры. Для одежды выделывали кожи, сами пряли, вязали. Были в деревне пимокаты. Они всем нам валенки делали. Одевались нарядно и тепло. Ездили на ярмарки, покупали там одежду, обувь, игрушки, сладости всякие. После коллективизации обнищали все. У кого было отобрали, а общее это не свое, ухаживать незачем. Вот так и пропадало все, ломалось, рвалось, выходило из строя. А животные умирали от грязи, истощения, да и просто от тоски. Рабочий день колхозника начинался утром с похода в сельсовет. Там и распределяли, кто куда идет и что делает. Условия труда были в основном отвратительные. Продолжительность рабочего дня не нормирована. Как закончишь дело, можешь идти, но не раньше 12 часов ночи. Только после этого ставили палочку: считалось, что день отработан. А потом, когда осенью делили зерно, выдавали его в зависимости от тех палочек. Так осуществлялась оплата по трудодням. Палочек обычно было много, а зерна мало. Колхозное добро воровали постоянно. Но люди не считали это воровством. Просто они забирали свое. Жалко было смотреть, как все рушится. Скотину свою бывшую пытались спасти, подкармливали, если было чем. А в доколхозной деревне дома на замки не закрывали. Просто друг друга знали, не было воровства. И люди не знали, что это такое. Пьяниц в нашей деревне не было. В других были, но очень мало. Да! Колхозники мечтали о роспуске колхозов. Не все, но многие. Мой отец и старшие братья по вечерам собирались с такими же раскулаченными соседями. Даже из других деревень приходили, закрывались в бане, занавешивали окна и при свечке вели разговоры, строили планы, мечтали о старой жизни. Однажды соседи сказали «сегодня вечером или ночью за вами придут». Отец и братья собрали все, что можно, сели на коней (просто украли своих любимцев из колхозной конюшни) и сбежали. Мать и сестру отправили в Сибирь. Там вся семья и соединилась, кроме самой старшей сестры (она вышла замуж и осталась в деревне). Как врагов народа забирали многих. Это были самые разные люди. Забирали в основном по доносу. А его мог написать любой грамотный человек, которому ты просто не понравился. Приходили ночью, без всяких проверок, предупреждений. И люди пропадали навсегда. После коллективизации, когда все стало общим, а стало быть — ничьим, на нас обрушился голод... Нищету в колхозе всегда списывали на неурожай. Только неурожай был не каждый год, а нищета всегда. Летом ели лебеду, крапиву, саранки. Зимой выкапывали из-под снега коренья всякие, особенно солодку, и если повезет, попадалась картошка. Был такой «закон о колосках» и «горсти гороха». Если у колхозника после работы в поле, в кармане или еще где-то обнаруживали больше трех колосков или горсть гороха, то его объявляли расхитителем, отправляли в лагеря, наказывали вплоть до расстрела. Зерно колхозники выносили в сапогах. Можно было объяснить, что оно туда нечаянно насыпалось. Но очень боялись. То же было и в 41–46 годах... были, конечно, уже совсем старые люди, которые не могли работать, но пенсию им не платили… В том, что деревня до сих пор не может выбраться из нищеты, виновато правительство. Как все началось в коллективизацию, так нисколько лучше и не стало, чтобы ни строили социализм ли, коммунизм ли.
Док. 73
Щербинин Егор Андреевич родился в 1922 г. в д. Сутункин лог Щегловского района нынешней Кемеровской области. Щербинина Анна Фатеевна родилась в 1922 г. в Павлодаре. Рассказ записал Лопатин Леонид в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»), (п. Щегловский)
Егор Андреевич: Сначала, сказывали, наш колхоз был богатым. Выдавали на трудодень по 2–3 кг зерна. А к 1937 г. колхозники стали получать лишь по 200–300 гр. На них не проживешь даже один, не то, что семьей. Нам надо было много хлеба сдавать государству. Чем лучше был урожай, тем больше сдавали государству, тем меньше оставалось колхознику. Да налоги драли. Попробуй, не выполни!
Анна Фатеевна: …местная власть над нами издевалась. В колхоз силой загоняла. В Верхотомке председателем сельсовета был Хмарин Иван Денисович. Он уже сдох! Дай Бог на том свете ему ворочаться. Придет, за грудки схватит, бьет. Глумиться над людьми ему молодежь помогала. Да разве один Хмарин был такой?! Когда Петрова преследовали, то сильно били и его самого, и его семью. Старуху-мать маленько не задавили, чуть до смерти не забили. Детей на улицу повыкидывали, а хозяйство, трудом и потом нажитое, забрали… Издевались над людьми, как хотели!
Егор Андреевич: В 30-е годы у нас многих мужиков угнали из деревни. Уже и колхозы были. А все не успокаивались. Помню, забрали в нашей деревне трех мужиков: Токарева Сидора, Шадрина Ивана, Нехорошина. Сказывали, что в 1935 г. правительство приняло какое-то решение, в котором говорилось о свободе колхозника в колхозах. Вот эти мужики и решили выйти из колхоза со своим земельным паем. За ними ночью приехал «черный ворон» и увез навсегда. Больше их никто не видел. Я работал в колхозе кузнецом. Сам выучился этому делу. В день вырабатывал 1,5–2 трудодня. В год получалось до 600 трудодней. Это считалось очень много… Трудно было, когда государственный заем подписывали. Государству мы должны были дать взаймы денег. Заставляли на заем подписываться. Если не подпишешься, до работы не допускали. А если не допустят до работы, ты не выработаешь свои трудодни, значит, могут приписать к врагам народа и судить. Правда, делали скидку для бедных хозяйств. Бедняки должны были подписываться по 500 рублей, кто покрепче — по полторы тысячи. Но для всех это были очень большие деньги. Ведь денег в колхозе мы не получали. А когда стали получать, то на трудодень приходилось всего по несколько копеек. Колхозник за заем расплачивался своим подсобным хозяйством. Но на него, опять же, были большие налоги. Эти налоги нас душили. Государству нужно было мясо сдать, молоко, яиц 150–180 штук, шерсть. Семье колхозника почти ничего и не оставалось. Но люди как-то и не возмущались таким положением. А что толку было возмущаться?! Не то скажешь — руки назад, и не увидишь больше родных.
Свежие комментарии