Загадки истории.

2 902 подписчика

Свежие комментарии

  • Владимир Алтайцев
    это ты  подонок и падал ь антисоветская.Пришел на все гот...
  • Дмитрий
    Я дико интересуюсь. Прошло 5 лет. Тебя все же вылечили или ещё страдаешь?Раскрыт истинный ...

Петр Первый убивает своего сына?

 

«Кто тиранит таракана, отрывая ножку за ножкой, кто станет у живой курицы выщипывать перья — беги его, человек. Он когда-нибудь доберется и до тебя» [53] (с. 788).

Нам слишком мало известно о том, как Петр поступал с тараканами. Но во время стрелецкой казни сидящий в нем зверь искушения не выдержал и полностью раскрыл всю внутреннюю сущность своего античеловечного содержания.

А потому он убивал и пил, пил и убивал, рубя головы сотням и тысячам людей, обезображенные трупы выкидывая на пустырях и «украшая» московские заставы воткнутыми на колья головами убитых им людей и обвешивая стены Кремля и Белого города тысячами повешенных.

Но и вообще все веселья Петра сводились к одному и тому же — доставлять людям боль и страдания. Именно над ними и любил потешаться этот фавн.

Фоккеродт:

«Все его развлечения имели в себе что-то грубое и неприятное. Самые непристойные виды забав нравились ему больше всего, и ничто не приводило его в такое восхищение, как возможность насильно принудить людей сделать или вытерпеть что-нибудь противное их природе. У кого было природное отвращение к вину, маслу, сыру, устрицам и подобным кушаньям, тому при всяком случае набивали рот этими вещами, а кто был раздражителен и всего более корчил рожи при этом, тот наиболее и потешал Петра I.

…он смотрел на всех людей так, как будто они были созданы только для его потехи; поэтому он… находил себе удовольствие в оскорблении других людей…» [52] (с. 27, 88).

Вот как характеризует Петра француз де ла Невилль, побывавший в Москве в 1689 г.:

«Петр развлекается, стравливая своих фаворитов; часто они убивают друг друга, боясь не потерять милости. Зимой он приказывает рубить большие проруби во льду и заставляет самых знатных вельмож ездить по нему в санях, где они проваливаются и тонут из-за тонкого нового льда. Он также забавляется, звоня в большой колокол. Его главная страсть смотреть на пожары…» [11] (с. 170).

«…дикарь-каннибал… эти шутки ужасны, особенно во время святочных попоек… Таскают людей на канате из проруби в прорубь. Сажают голым задом на лед. Спаивают до смерти. Так, играя с людьми, существо иной породы, фавн или кентавр, калечит их или убивает нечаянно… (Мережковский, 1904)» [2] (с. 193).

Вот, например, как он убивает одного из своих верноподданных — князя Луку Долгорукова.

Свидетельствует датский посланник Ю. Юль:

«(Умер он) при следующих обстоятельствах. Накануне вечером он был в Преображенской слободе (в гостях) у царя, и там ему предложили выпить большой кубок вина. Но будучи трезвым (от природы) и имея более 70 лет от роду, к тому же женившись всего за 4 дня тому назад, князь решился вылить часть (кубка), чтобы не быть вынужденным выпить его (весь). Узнав о том, царь велел выпить ему стакан водки размером, как уверяют, в полтора пэля. Лишь только (Долгоруков) выпил (этот стакан), ноги у него подкосились, он лишился чувств и в обмороке был вынесен в другую комнату; там он через час и скончался» [54] (с. 139).

Сообщает историю, когда ему пришлось даже хвататься за шпагу, чтобы не дать себя, подобно Долгорукову, споить до смерти, и сам датский посланник, раскрывший нам этот очередной способ убийства людей Петром. То же, что добавляет здесь переводчик, в 1707 г. случилось и с послом Пруссии Кайзерлингом (см.: дневник Юста Юля [24] от 21 мая 1710 г., прим. 178). И ему также пришлось, дабы остаться в живых, хвататься за шпагу.

Но не все насильно спаиваемые Петром люди являлись послами союзных России государств. А потому каждая попойка, а Петр устраивал их чуть не ежедневно, убивала десятками и сотнями тех людей, которые неприкосновенности послов были лишены.

А между тем, что сообщает в 1676 г. голландец Ян Стрюйс в своем «Путешествии по России», русские замерзших своих пьяных, словно самоубийц, хоронили, во время его пребывания, отдельно от своих соотечественников, умерших нормальной смертью. То есть за оградою русского кладбища — наравне с собаками и иностранцами. Они, судя по обхождению с их телами, своей постыдной смертью уподоблялись самоубийцам:

«Кто же… замерзнет… то над покойником не причитают и с честию не погребают, а относят в Земский Приказ… подобная смерть считается постыдною; а потому, по истечение срока, тело относят за город и вместе с двумя-тремя стами замерзших в ту же зиму бросают в большую яму» [55] (с. 53).

Вот почему именно данный вид убийства русского человека всем остальным так всегда и предпочитал антихрист Петр. И здесь, судя лишь по мимолетным свидетельствам датского посланника Юля, количество им убитых людей подобным образом доходить могло до сотни тысяч, а может быть и до миллиона. Ведь одни лишь святочные попойки ежедневно уносили в могилу сотни упоенных Петром до смерти людей, понятно дело, всеми силами стремившимися уйти от перепоя. Но монарх, заставляя их упиваться сверх сил, был глух и нем к их предсмертным просьбам. А кто из них не умирал от насильно влитой в глотку водки сразу, тот замерзал после — брошенным в снегу.

То есть убивать людей, насильно напоив до смерти, почему, для отрезвления, их и сажали задом в ледяную прорубь,  Петру было совсем не страшно.

И при всем притом странная боязнь тараканов:

«Если бы пошутили с ним так, как он шутит с другими — пустили бы ему на голое тело с полдюжины пауков или тараканов, — он, пожалуй, умер бы на месте… (Мережковский, 1904)» [2] (с. 206).

Вот как Петр относился к тараканам: он их боялся. Даже такое казалось бы совершенно безобидное существо, если оно не связано, как стрельцы, по рукам и по ногам, наводило на него панический ужас!

Да и не только тараканы страшили этого кровавого упыря чуть ни до смертных коликов:

«…не было ничего проще напугать до полусмерти не вполне вменяемого, невротизированного до предела Петра…» [10] (с. 34).

Вот еще очередная на него характеристика:

«Садизм Петра, его крайняя развращенность, противоестественные наклонности вполне сочетались с кощунственными обрядами его всепьянейшего “собора”, где “птенцы Петра” предавались самым грязным порокам в духе своего властелина. Царь-палач, наслаждавшийся предсмертными судорогами своих истерзанных жертв, которым он сам ломал руки и ноги, душил и жег…» [56] (с. 46).

 

Но верхом низости поступков этого оборотня стало зверское убийство им своего собственного сына. Аналогичное преступление наши историки умудрились навесить на Ивана Грозного. Но даже и по этой их версии, насквозь лживой, царь якобы совершил это самое убийство все же по нечаянности: в запале гнева. Но эта басня не имеет под собой совершенно никакой почвы. Ни одного исторического свидетельства о таком поступке Русского Царя, имевшего более чем достаточно врагов, не оставлено. Зато зафиксированы свидетельства об обратном: смерти сына Ивана Грозного от болезни.

Однако действительным сыноубийцей, что запротоколировано и сокрытию не подлежит, является Петр, который своего сына даже не нечаянно, но вполне осознанно замучил до смерти в застенках, сооруженных специально для подобных целей.

И эта цель Петром была достигнута: царевич, не выдержав возросшего пыточно-палаческого искусства катов своего родимого папули, все же оклеветал самого себя. Уже после чего самооклеветанного царевича, что сообщает проф. Зазыкин в своем исследовании о Патриархе Никоне:

«…Петр убил хладнокровно, вынуждая Церковь и государство осудить его за вины, частью выдуманные, частью изображенные искусственно, как самые вероломные» [57] (с. 61).

Но даже столь страшное злодеяние, где отец забивает до смерти своего собственного сына, что самое в нами описываемой истории умопомрачительное, — лишь еще версия самих палачей! И даже советские средства по промыванию наших мозгов удивительно однозначно подтверждают осознанность совершенного царем-антихристом злодеяния.

И вот за какие проступки нами столь тщательно рассматриваемый супостат убивает своего сына:

«Алексей Петрович всю жизнь был… врагом отцовских нововведений, и Петр казнил его» [58] (с. 16).

Просто и лаконично. То есть нововведения оказались для Петрушки-ёрника много важнее, чем самая судьбоносная для страны, воизбежание раздоров из-за могущих возникнуть серьезных внутренних конфликтов, обязанность царя — родить и вырастить наследника престола.

Так как же дело-то было?

«После смерти жены Алексея, принцессы Вольфенбюттельской Софьи-Шарлотты, Петр передал сыну пространное письмо, в котором, указывая на его неспособность к делам, требовал исправиться или отказаться от престола и идти в монахи. Алексей отвечал, что согласен, но Петр отложил решение вопроса…» [59] (с. 65).

И понятно почему: живой законный наследник, даже в качестве от всего отрекшегося монаха, его явно не устраивал.

А потому Петр сначала вынудил наследника бежать, создав ему совершенно невозможные для жизни на родине условия. А затем, выманив его обратно обещаниями все простить, забил до смерти. Петр искромсал свою жертву, словно мясную тушу на столь обожаемой им еще с ранней юности мясобойне на Мясницкой, где лишь запах Поганых Луж, пропитанных кровью, радовал его вьюношеское воображение на пути в Преображенское. Именно на месте своих потешных развлечений, где нам в нос тычут какой-то там весьма невразумительный ботик, он учредил свою главную «потеху», свойственную лишь ему, — живодерню: словно на милой его страшному сердцу Мясницкой, но уже теперь предназначенную исключительно для людей. Таково же Петра творенье было учреждено им и в городе, где лютость палача Кондрашки, чье имя стало с тех пор нарицательным («кондрашка хватит»), является всего лишь жалким подобием главного виновника учиненного в этих стенах злодеяния — его самого. То есть отца, насмерть замучившего здесь в застенках своего законного сына. И этот акт ритуального умерщвления первенца, сходный своим содержанием с ритуальными умерщвлениями младенцев настоящими родственниками Петра — хананеями, имел своей целью отобрать преемственность власти у сына законного и передать ее по наследству своему сыну иному — беззаконному.

А потому:

«…царевич, измученный страшными… пытками умер в Петропавловской крепости 27 июня 1718 г.» [59] (с. 66).

Однако же все по порядку. Вот как царевич объяснял причину своего бегства цесарю, пытаясь скрыться от преследований Петра под его протекцией.

Костомаров:

«Я постригаться не хочу, а ехать к отцу значит ехать на муки… Я предаю себя и своих детей в защиту императору и умоляю его не выдавать меня отцу, он окружен злыми людьми и сам человек жестокий и свирепый, много пролил невинной крови, даже собственноручно казнит осужденных, он гневен и мстителен, думает, что имеет над людьми такое же право, как сам Бог. Если император меня выдаст ему, то это все равно что на смерть» [4] (с. 792).

Но лживыми обещаниями и посулами Петр все же выманивает царевича обратно.

Костомаров:

«Петр писал: “Обнадеживаю тебя и обещаю Богом и судом Его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, если ты воли моей послушаешься и возвратишься”» [4] (с. 793).

И вот надвигаются роковые для царевича события.

Валишевский:

«Участь Алексея решена: 31 января 1718 года Петр с мрачной радостью узнает, что сын его вернулся в Москву…

Никто в Европе не подозревал в то время, что ждет несчастного на родине… Истина, обнаружившись, вызвала… жестокую тревогу… Будет следствие, розыски сообщников, пытки в застенках Преображенского…

Очень быстро становится очевидным, что между Алексеем и его друзьями никогда не было никакого соглашения для достижения определенной цели, ни малейшей тени заговора… жаровни Преображенского приказа ничего не узнали об этом…

Чего же хочет царь, приводя в действие всю машину судопроизводства? Он и сам, вероятно, не знает хорошенько… На время, впрочем, он удовлетворится жертвами…» [1] (с. 565–569).

И вот какие жертвы удовлетворяют его людоедские наклонности лишь на время:

«Александра Кикина колесуют и, чтобы продлить мучения, отрубают сначала руки, потом ноги…» [10] (с. 292).

Устрялов:

«…мучения его были медленны, с промежутками, для того, чтобы он чувствовал страдания. На другой день царь проезжал мимо. Кикин еще жив был на колесе: он умолял пощадить его… По приказанию царя его обезглавили, и голову взоткнули на кол» [159] (с. 224).

«Несчастному Афанасьеву, виновному только в том, что выслушал признание своего господина, отрубили голову… Досифей, епископ Ростовский, которого выдал Глебов… Его тоже колесовали с одним из священников. Головы казненных выставлены на пиках. Внутренности сожжены. Поклановскому отрезали язык, уши и нос… Петр заставил сына присутствовать при наказаниях, длившихся три часа, а потом увез в Петербург» [1] (с. 569).

Так что на все лады некогда нам расхваленный этот самый Петруша своим звериным норовом более походил не на Петрушку, которым вечно себя на все лады везде и всюду выставлял, а на бабу-Ягу: именно у нее ограда состояла из нанизанных на дреколья человеческих голов.

Вышеописанным, что и понятно, его людоедский аппетит удовлетворен не был — идет «раскрутка» высосанного из пальца «преступления» по типу дел 1937 г. уже в сталинскую эпоху произвола советских законов, впервые в мире упразднивших существовавшую в XX веке, как в развитых странах Белого континента, так и в Царской России до революции в ней, презумпцию невиновности. Чем узаканивалось право на беззаконие. Любого человека страны теперь можно было обвинить в преступлении, ввиду полученной органами государственной безопасности написанной на него кем-то грязной анонимки. А потому любой такой донос представлял собой смертный приговор не то что рядовому жителю этой странной страны с маршами энтузиастов и веселых ребят в советских кинофильмах, но и для всех самых высоко забравшихся во власть большевиков, считающих себя священными коровами. А потому, в конце-то концов, и они получали свое — заслуженное, когда в подвалах Лубянки, не выдержав страшных побоев и издевательств, производимых большевицкими катами, чье мастерство сильно возросло с эпохи Петра, строчили доносы на всех тех, кого только знали. А потому обрекали их на то же, на что их друзья, в свою очередь попавшие сюда же чуть ранее, обрекли их самих:

«…свозятся со всех сторон свидетели, участники, допросы за допросами, пытки за пытками, очные ставки, улики…» [60] (с. 175).

«В ходе следствия по “делу” Алексея Петровича многих придворных дам били в застенках батогами. Кто-то не выдерживал, оговаривал себя и других, машина начинала работать с большим размахом» [10] (с. 292).

 «…— и пошел гулять топор, пилить пила, хлестать веревка.

Запамятованное, пропущенное, скрытое одним, вспоминается другим, третьим лицом, на дыбе, на огне, под учащенными ударами, и вменяется в вину первому, дает повод к новым встряскам и подъемам. Слышатся еще имена. Подавайте всех сюда, в Преображенское!..

А оговаривается людей все больше и больше…» [60] (с. 175).

И все-таки, конкретно, каково их хотя бы примерное число — десятки или сотни?

Большевики, например, только расстреляли, или как они ёрнически поименовали свое «правосудие» — «высшей мерой социальной защиты», за один 1937-й год более 600 000 человек. Понятно, во времена большевиков в России, благодаря тому же Николаю II, в чье благословенное царствование население страны Русских увеличилось наполовину, проживало в десяток раз людей все же больше, чем двести лет до этого при Петре. А потому еще при Петре убивать людей такими количествами было пока нельзя. Да еще и чисто технически не возможно: не было ни колючей проволоки под током, не существовало автоматов в руках охранников, пулеметов с прожекторами на вышках, не было обучено столько натасканных на людей собак.

Однако, что свидетельствуют практически все источники, людей не жалели и тогда.

Г.Ф. Бассевич, например, сообщает, что смерти царевича Алексея сопутствовала:

«…казнь тысячи других виновных…» [61] (с. 365).

Так что и это, изобретенное Петром раскрытие заговора своего сына, как и все иные расправы при Петре, явилось таким же массовым, какими были все извлекаемые нами учиненные им расправы над людьми: с избиениями, пытками и лютой смертью осужденных на смерть. И, как и во всех подобного рода «потехах» палача-Петрушки, особо зверскими методами:

«…Кто колесован, кто повешен, у кого вырваны ноздри, у кого отрезан язык, кто посажен на кол… Петр приезжал на место казни и смотрел на мучения несчастных» [60] (с. 176–177).

Вот что сообщает очередной очевидец тех событий, брауншвейгский резидент Ф.-Х. Вебер, на тему сегодня истолковываемых этих жестокостях якобы для предотвращения некоего восстания:

«Ходившие в то время слухи о бывшем, или ожидаемом еще, восстании в России были совершенно неосновательны… простой, темный народ… так страшно запуган… ибо царь вполне может рассчитывать на преданное ему войско» [62] (аб. 364, с. 1448).

То есть карательное его 80-тысячное заплечных дел воинство.

И вот как выглядели последствия этих массовых убийств, производимых и в Москве, и в Петербурге.

Свидетельствует в своем дневнике от 18 июля 1721 г. Фридрих-Вильгельм Берхгольц:

«…на обширной площади стояло много шестов с воткнутыми на них головами…» [63] (с. 171).

Но и иной навет потешил Петра новыми истязаниями:

«…открылось, что отверженная царица после долгого томления в монастыре завела любовную связь с майором Степаном Глебовым… Улик не было. Сознания от него не добились ни посредством кнута, ни жжения горячими углями и раскаленным железом…» [4] (с. 795).

«Эти пытки длились в течение шести недель и были самыми жестокими…» [48] (прим. 20 к с. 204).

Вот что сообщает о них очевидец — Франц Вильбуа:

«Глебов вынес эту пытку с героическим мужеством, отстаивая до последнего вздоха невиновность царицы Евдокии…» [48] (с. 204).

Однако ж, несмотря на то, что улик не было и сознания от него не добились, машина петровского толка «правосудия» работала на всю свою мощь. Потому Глебова, чья вина состояла лишь в том, что он оказался в обойме Петром задуманного предприятия по опорочиванию брошенной им супруги, поджидала участь всех тех, кто оказался в такой же обойме по раскручиванию государственной измены, навешиваемой Петром на царевича Алексея.

Сознания от него не добились:

«…и все-таки посадили на кол на Красной площади. Испытывая невыразимые мучения, он был жив целый день, затем ночь и умер перед рассветом, испросивши причащения Святых Тайн у одного иеромонаха. Говорят, что Петр подъезжал к нему и потешался его страданиями» [4] (с. 795).

И что это зверское убийство являлось не местью мужа, якобы заподозрившего в неверности свою законную жену, но лишь поводом для очередных пыточно-палаческих процедур, до которых Петр был так не по-человечески охоч, говорит лишь тот факт, что вместе с Глебовым был убит и родной брат его бывшей супруги.

Лопухин, как сообщает академик М.И. Пыляев:

«…был привезен в оковах вместе с другими несчастными, прикосновенными к делу царевича, в Петропавловскую крепость, и 9-го декабря 1718 года над ним был исполнен смертный приговор.

Три года спустя после этих казней Берхгольц еще видел на площади шесты с воткнутыми на них головами» [64] (с. 319).

Так что и здесь, как и в Москве со стрельцами, интерьер правления Петра соответствовал интерьеру жилища бабушки Яги — очень ему подходящей в родственницы старушки.

А ведь и сама Евдокия Лопухина, законная жена Петра, то есть законная царица, причем, родившая наследника престола, также не была обойдена вниманием нашего «дивного» беззаконного «гения». Она была приговорена «реформатором»:

«…к 100 ударам батогами. Ее били по обнаженным плечам и пояснице в присутствии многих придворных дам и мужчин» [48] (прим. 18 к с. 204).

Однако:

«Несмотря на все усилия, следствие заходит в полнейший тупик. Нет абсолютно никаких доказательств того, что царевич Алексей предал Российскую империю, совершил какие-то ужасные поступки. Нет даже доказательств того, что существовал сам заговор, а не то что стремление “просить войско” у австрийского императора» [10] (с. 293).

«Первое заседание Верховного суда назначено было 17-го июня в аудиенц-зале Сената…

Царевича привели из крепости как арестанта…

— Признаешь ли себя виновным? — спросил царевича князь Меншиков, назначенный президентом собрания.

Все ждали того, что так же, как в Москве, в Столовой палате, царевич упадет на колени, будет плакать и молить о помиловании. Но потому, как он встал и оглянул собрание спокойным взором, поняли, что теперь будет не то.

— Виновен ли я иль нет, не вам судить меня, а Богу единому, — начал он, и сразу наступила тишина; все слушали, притаив дыхание. — И как судить по правде, без вольного голоса? Рабы государевы — в рот ему смотрите: что велит, то и скажете. Одно звание суда, а делом — беззаконие и тиранство лютое! Знаете басню, как с волком ягненок судился? И ваш суд волчий. Какова ни будь правда моя, все равно засудите. Но если бы не вы, а весь народ российский судил меня с батюшкой, то было бы на том суде не то, что здесь. Я народ пожалел… тяжеленек Петр — и не вздохнуть под ним. Сколько душ загублено, сколько крови пролито! Стоном стонет земля…

Все смотрели на царя… А царь молчал…

— Что молчишь, батюшка? — вдруг обернулся он к отцу с безпощадной усмешкою. — Аль правду слушать в диковину? Отрубить бы велел мне голову попросту, я б слова не молвил. А вздумал судиться, так любо, нелюбо — слушай! Когда манил меня к себе из протекции цесарской, не клялся ли Богом и судом Его, что все простишь? Где ж клятва та? Опозорил себя перед всею Европою! Самодержец Российский — клятворугатель и лжец!

…царь молчал, как будто ничего не видел и не слышал… и мертвое лицо его было как лицо изваяния.

— Кровь сына, кровь русских царей на плаху ты первый прольешь! — опять заговорил царевич, и казалось, что он уже не от себя говорит: слова его звучали, как пророчество. — И падет сия кровь от главы на главу, до последних царей, и погибнет весь род наш в крови. За тебя накажет Бог Россию!..

Петр зашевелился медленно, грузно… и вылетел из горла сдавленный хрип:

— Молчи, молчи… прокляну!

— Проклянешь? — крикнул царевич в исступлении и бросился к царю…

Все замерли в ужасе. Казалось, что он ударит отца или плюнет ему в лицо.

— Проклянешь?.. Да я тебя сам… Злодей, убийца, зверь, антихрист!.. Будь проклят! Проклят! Проклят!..

Петр повалился навзничь в кресло и выставил руки вперед… защищаясь от сына…

…и приговорил царевича пытать…» [65].

«Царевичу был подписан смертный приговор ста двадцатью членами суда» [4] (с. 798).

 

А ведь факт этого убийства отцом сына подтвержден и документально:

«В XIX веке были обнаружены документы, согласно которым царевича уже после вынесения приговора пытали, и эта пытка могла стать непосредственной причиной смерти» [214].

Итак, 26 июня (7 июля по новому стилю) 1718 г. в построенном царем-монстром городе-монстре, где верхом безсмертности его «творений» стали глухие казематы Петропавловской крепости, царем-антихристом был зверски замучен его собственный родной сын:

«26 июня 1718 г. после длительных допросов, сопровождавшихся страшными пытками, Алексей умер» [66] (с. 222).

«“Обряд, како обвиненный пытается.

Для пытки… сделано особливое место, называемое застенок… В застенке же для пытки сделана дыба… кат или палач явиться должен в застенок с инструментами… По приходе судей в застенок долгою веревкою палач перекинет через поперечный в дыбе столб и, взяв подлежащего к пытке, руки назад заворотит и, положа их в хомут, через приставленных для того людей встягивает, дабы пытанный на земле не стоял, у которого руки и выворотит совсем назад… привязывает к сделанному нарочно впереди дыбы столбу; и растянувши сим образом, бьет кнутом… и все записывается, что таковой сказывать станет”.

Когда утром 19 июня привели царевича в застенок, он еще не знал о приговоре…

Палач Кондрашка Тютюн подошел к нему и сказал:

— Раздевайся!..

Царевич оглянулся на него и понял, но как будто не испугался…

— Подымай! — сказал Петр палачу.

Царевича подняли на дыбу…

Через три дня царь послал Толстого к царевичу…

Когда Толстой вошел в тюремный каземат Трубецкого раската, где заключен был царевич, он лежал на койке. Блюментрост делал ему перевязку, осматривал на спине рубцы от кнута, снимал старые бинты и накладывал новые, с освежительными примочками. Лейб-медику было велено вылечить его как можно скорее, дабы приготовить к следующей пытке.

Царевич был в жару и бредил…

Вдруг очнулся и посмотрел на Толстого:

— Чего тебе?

— От батюшки.

— Опять пытать?..

Блюментрост давал ему нюхать спирт и клал лед на голову.

Наконец он опять пришел в себя и посмотрел на Толстого уже без всякой злобы…

— Петр Андреич… Выпроси у батюшки, чтоб с Афросей мне видеться…

— Выпрошу, выпрошу, миленький, все для тебя сделаю! Только бы вот как-нибудь нам по вопросным-то пунктам ответить… Я тебе говорить буду, а ты только пиши…

Подписав, он вдруг опомнился, как будто очнулся от бреда, и с ужасом понял, что делает. Хотел закричать, что все это ложь, схватить и разорвать бумагу. Но язык и все члены отнялись, как у погребаемых заживо, которые все слышат, все чувствуют и не могут пошевелиться, в оцепенении смертного сна…

В тот же день его опять пытали. Дали 15 ударов и, не кончив пытки, сняли с дыбы, потому что Блюментрост объявил, что царевич плох и может умереть под кнутом.

Ночью сделалось ему так дурно, что караульный офицер испугался, побежал и доложил коменданту крепости, что царевич помирает…

На следующий день, в четверг, 26 июня, в 8 часов утра, опять собрались в гарнизонном застенке царь, Меншиков, Толстой, Долгорукий, Шафиров, Апраксин и прочие министры. Царевич был так слаб, что его перенесли на руках из каземата в застенок.

Опять спрашивали… но он уже ничего не отвечал.

Подняли на дыбу. Сколько дано было плетей, никто не знал — били без счета.

После первых ударов он вдруг затих, перестал стонать и охать, только все члены напряглись и вытянулись, как будто окоченели. Но сознание, должно быть, не покидало его. Взор был ясен, лицо спокойно, хотя что-то было в этом спокойствии, отчего и самым привычным к виду страданий становилось жутко.

— Нельзя больше бить, ваше величество! — говорил Блюментрост на ухо царю. — Умереть может. И безполезно. Он уже ничего не чувствует: каталепсия…

— Что? — посмотрел на лейб-медика царь с удивлением.

— Каталепсия — это такое состояние… — начал тот объяснять по-немецки.

— Сам ты каталепсия, дурак! — оборвал его Петр и отвернулся.

Чтобы перевести дух, палач остановился на минуту.

— Чего зеваешь? Бей! — крикнул царь.

Палач опять принялся бить. Но царю казалось, что он уменьшает силу ударов нарочно, жалея царевича. Жалость и возмущение чудилось Петру на лицах всех окружающих.

— Бей же, бей! — вскричал он и топнул ногою в ярости; все посмотрели на него с ужасом: казалось, что он сошел с ума. — Бей вовсю, говорят! Аль разучился?

— Да я и то бью. Как еще бить-то? — проворчал себе под нос Кондрашка и опять остановился. — По-русски бьем, у немцев не учились. Мы люди православные. Долго ли греха взять на душу? Немудрено забить и до смерти. Вишь, чуть дышит, сердечный. Не скотина, чай, — тоже душа христианская!

Царь подбежал к палачу.

— Погоди, чертов сын, ужо самого отдеру, так научишься!

— Ну, что ж, государь, поучи — воля твоя! — посмотрел тот на царя исподлобья угрюмо.

Петр выхватил плеть из рук палача. Все бросились к царю, хотели удержать его, но было поздно. Он размахнулся и ударил сына изо всей силы. Удары были неумелые, но такие страшные, что могли переломить кости.

Царевич обернулся к отцу, посмотрел на него, как будто хотел что-то сказать, и этот взор напомнил Петру взор темного Лика в терновом венце на древней иконе, перед которой он когда-то молился Отцу мимо Сына и думал, содрогаясь от ужаса: “Что это значит — Сын и Отец?” И опять, как тогда, словно бездна разверзлась у ног его, и оттуда повеяло холодом, от которого на голове его зашевелились волосы.

Преодолевая ужас, поднял он плеть еще раз, но почувствовал на пальцах липкость крови, которой была смочена плеть, и отбросил ее с омерзением…

Царевич лежал, закинув голову; губы полуоткрылись, как будто с улыбкою, и лицо было светлое, чистое, юное, как у пятнадцатилетнего мальчика…

В сенях застенка Толстой, заметив, что у царя руки в крови, велел подать рукомойник… Вода порозовела…» [65].

 

 

*     *     *

 

 

«Царевича перенесли из пыточной палаты в каземат на прежнее место. Он уже не приходил в себя.

Государь и министры пошли в комнату умирающего. Когда узнали, что он не причащался, то захлопотали, забегали с растерянным видом. Послали за соборным протопопом, о. Георгием. Он прибежал, запыхавшись, с таким же испуганным видом, как у всех, торопливо вынул из дароносицы запасные дары, совершил глухую исповедь, пробормотал разрешительные молитвы, велел приподнять голову умирающего, поднес потир и лжицу к самым губам его. Но губы были сжаты, зубы крепко стиснуты. Золотая лжица ударилась о них и звенела в трепетной руке о. Георгия. На плат спадали капли крови. На лицах у всех был ужас.

Вдруг в безчувственном лице Петра промелькнула гневная мысль.

Он подошел к священнику и сказал:

— Оставь! Не надо…

Солнце потухло. Царевич вздохнул, как вздыхают засыпающие дети.

Лейб-медик пощупал руку его и сказал что-то на ухо Меншикову. Тот перекрестился и объявил торжественно:

— Его высочество государь царевич Алексей Петрович преставился.

Все опустились на колени, кроме царя. Он был неподвижен. Лицо его казалось мертвее, чем лицо умершего…

 

Следующий за смертью царевича день, 27 июня, девятую годовщину Полтавы, праздновали, как всегда: …палили из пушек, пировали на почтовом дворе, а ночью — в Летнем саду… как сказано было в реляции, довольно веселились…

В ту же ночь тело царевича положено в гроб…

В воскресенье, 29 июня, опять был праздник — тезоименитство царя. Опять служили обедню, палили из пушек, звонили во все колокола, обедали в Летнем дворце; …происходила обычная попойка; ночью сожжен фейерверк, и опять веселились довольно» [65].

Вот каким поразительным бездушием отмечается практически всеми историками:

«…убийство Петром своего сына Алексея» [8] (с. 40).

Но даже призванный Екатериной II для сокрытия преступлений Петра идеолог безбожной идеологии, Вольтер, после внимательного осмотра предоставленных ему документов о смерти царевича, констатировал:

«“…Будьте уверены… нет ни одного человека в Европе, который думал бы, что царевич умер естественной смертью. Все только пожимают плечами, когда слышат, что юноша двадцати трех лет умер от апоплексического удара…” (Вольтер. Сочинения, т. XII, с. 255).

Долго спустя после своей смерти несчастный Алексей нашел красноречивейшего из адвокатов, а Петр страшного обвинителя… защитительная речь и обвинительный акт остаются; они останутся навеки выразителями общественного мнения по поводу этого процесса, и Петр вечно будет нести на себе их бремя…

Он убил своего сына. Для этого нет никаких оправданий» [1] (с. 582).

 

«Как кончил жизнь царевич? Версий много. Но кто теперь укажет истинную?» [60] (с. 180).

И вот одна из них, слишком явно намекающая о попытке историков, столько много написавших о Петре хвалебных од, прикрыть именно ритуальное убийство им своего единственного законного сына:

«Рассказывали, что когда по объявлению царевичу смертного приговора, он был поражен апоплексическим ударом, и по совету врачей приказано было нужным открыть ему кровь, было слишком много выпущено крови, и что таким образом он скончался в тюрьме, в сильном страдании» [60] (с. 180).

Вот еще:

«…царь Петр, на словах помиловав своего сына, послал к нему хирурга, которому приказал сделать царевичу крупное кровопускание. Он сказал: “Я приказываю тебе открыть ему четыре вены”. Эта операция была выполнена в присутствии царя в Петропавловской крепости. Так утверждают многие люди» [48] (прим. 15 к с. 204).

А ведь именно от потери крови и умирают истязуемые резниками люди. То есть убийство Алексея очень собою напоминает именно ритуальное убийство.

О чем догадывались и современники:

«Согласно еще одной легенде, нелюбимого сына Алексея Петр принес в жертву…» [66] (с. 222).

И принес своему страшному богу — богу хананеев — Ваалу-Перуну (см.: «Жертвоприношение» [68] и «Запретные темы истории» [67]).

Тому сопутствуют свидетельства и о том, что перед самой смертью для узника был выставлен ужин.

Следуя данному свидетельству историк Валишевский делает вывод:

«…если за несколько часов перед смертью Алексей был в состоянии есть, то, следовательно, его смерть была насильственной» [18] (с. 151).

Таким образом выясняется, что все вышеизложенные версии дикой расправы над царевичем Алексеем являются лишь слабой попыткой прикрытия настоящего действа тех дней трагедии — жидовского ритуального убийства. Чему утверждением и то обстоятельство, что вообще все окружение Петра I являлось масонами. То есть представляли собою чернокнижников, чье вероисповедание своими корнями уходит к туземному населению земли Ханаан, где аккурат своих детей и было принято приносить в жертву своему б-гу — Ваалу-Перуну. Петр, являясь хананеем, просто обязан был унаследовать эту традицию черных людоедов тех времен.

 

Вот что на эту тему сообщает французский посол в России Джеймс Стюарт, герцог де Лириа-и-Херика.

Царевича Алексея:

«…царь Петр I, его отец, приказал умертвить 17 июля 1718 г. (л. 10)» [29] (с. 82).

Кстати, день убийства, указанный французским дипломатом, поверх всего прочего неудавшимся наследником Английского престола, то есть более чем грамотным человеком своего времени, весьма странным образом совпадает с ритуальным убийством Андрея Боголюбского и Семьи Николая II. 

Двести лет спустя, 17 июля 1918 г., мир потрясет теперь уже Екатеринбургская Голгофа, где, очевидно, в упоминание не выдержавшего выпавших на его долю страшных пыток своим далеким в венценосном родстве предшественником, маленький наследник престола, и тоже Алексей, будет мечтать лишь об одном:

«Если будут убивать, то только бы не мучили…» [69] (с. 195).

Оба царевича приняли мученическую смерть и каждый от антихриста: один — от Петра, другой — от Ленина. Оба этих зверских злодеяния носили явно ритуальный характер — их изуродованные резниками тела были сокрыты от какого-либо дознания!

Между тем имеется свидетельство о закрытой материей шее петербургского мученика, лежащего в гробу!

Здесь надо сказать, что в числе наносимых резником ритуальных ударов имеется укол именно в шею жертвы! Это запечатлел в своем рассказе об увиденном на хананейской живодерне В.В. Розанов.

Да и способ казни в Екатеринбурге, судя по высказываниям провидцев, а также по оставленным изуверами следам на месте преступления, а еще более — по желанию убийц замести эти следы, явно является иным, нежели признано считать официально.

Но оно и понятно. Ведь кто нам об этом преступлении поведал?

Сами же убийцы!

А будут ли они распространяться о ритуальности произведенного ими преступления?!

Конечно же, нет. А потому и распустили заранее подготовленный  слух о расстреле!

Так что тот первый антихрист, чья безчеловечная жестокость стала причиной смерти первого царевича Алексея, труды свои ровно через двести лет перепоручил второму антихристу. А ныне в мир рвется уже третья ипостась зверя. Об этом имеется предсказание священника, обладающего даром предвидения. Он также сообщает и то, что этот посланец преисподней должен воцариться не где-нибудь, но именно у нас!

Неужели нам так и не удастся поставить воцарению антихриста никакой существенной преграды, которою может стать лишь воссозданное нами Царство Русское? Неужели все ужасы, описанные в Апокалипсисе, как и все ужасы петровской и ленинской революций, будут происходить вновь — на нашей многострадальной земле?!

Главным отличием от людей звериной породы оборотней является полное безразличие к мукам их жертв. Валишевский по этому поводу замечает:

«Я не могу найти другого примера такого полного безсердечия. Во время процесса своего сына Алексея, перипетии которого должны были бы взволновать царя, он находил досуг и силы не только заниматься другими делами, но и предаваться обычным развлечениям. Многочисленные указы, касающиеся охраны лесов, управления монетным двором, организации различных промышленных учреждений, таможен, раскола, агрономии, помечены теми же датами, как и самые тяжелые моменты ужасной судебной драмы. В то же время ни один из годовых праздников не прошел без шумных развлечений: пирушки, маскарады, фейерверки сменялись одни другими.

Царь обладал настоящими запасами веселости и общительности» [1] (с. 115).

То есть присутствие в данной ситуации просто невозможной «веселости» не покидало его и в момент казни своими руками своего собственного сына!

«Петр предательски нарушил данную царевичу Алексею клятву, что он его не тронет. Предательски отдал на суд окружавшей его сволочи. Присутствовал при его пытках и преспокойно пел на панихиде по задушенному по его приказу сыну» [57] (с. 62).

Между тем всеми вышеописанными издевательствами царь-антихрист ограничился лишь по той причине, что царевич Алексей все же не выдержал пыток и донес сам на себя.

Но вот что его ожидало в случае проявления упорства.

Ну, во-первых, самым излюбленнейшим занятием Петра еще с самого раннего вьюношества в Преображенском являлась дыба:

«Кости, выходя из суставов, хрустели, ломались, иногда кожа лопалась, жилы вытягивались, рвались. В таком положении пытаемого часто били кнутом по обнаженной спине так, что кожа лоскутьями летела, и после еще по спине встряхивали зажженным веником» [64] (с. 72).

Историк Устрялов поясняет существо проведения пыточно-палаческих процедур, используемых Петром при дознаниях, которые тот так страстно любил проводить в течение всей своей страшной жизни:

«…палач начнет бить по спине кнутом… и как ударит по которому месту по спине, и на спине станет так, слово в слово будто большой ремень вырезан ножом, мало не до костей… И будет с первых пыток не винятся, и их, спустя неделю времени, пытают вдругорядь и в третие, и жгут огнем: свяжут руки и ноги, и вложат меж рук и меж ног бревно и подымут на огнь; а иным, разжегши железные клещи накрасно, ломают ребра» [70] (с. 405). 

Именно такая пытка стала для царевича Алексея последней. Но если бы он смог и ее каким-то образом все же вытерпеть, то его ждали следующие «Петра творенья», позаимствованные «преобразователем» у «доброй» в данных вопросах заграницы:

«Для выведывания тайны также забивали под ногти спицы или гвозди» [64] (с. 73).

А вообще пыточно-палаческие процедуры при Петре были введены в систему:

«Если человек не винится и на дыбе, пытают иначе:

“1. В тисках, сделанных из трех толстых железных полос с винтами. Между полосами кладут большие пальцы пытаемого, от рук — на среднюю полосу, а от ног — на нижнюю. После этого палач начинает медленно поворачивать винты и вертит их до тех пор, пока пытаемый не повинится или пока винты вертеться не перестанут. Тиски надо применять с разбором и умением, потому что после них редко кто выживает.

  1. Голову обвиняемого обвертывают веревкой, делают узел с петлей, продевают в него палку и крутят веревку, пока пытаемый не станет без слов (т.е. потеряет сознание — А.Б.).
  2. На голове выстригают на темени волосы до голого тела, и на это место, с некоторой высоты, льют холодную воду по каплям. Прекращают, когда пытаемый начнет кричать истошным голосом, и глаза у него выкатываются. После этой пытки многие сходят с ума, почему и ее надо применять с осторожностью.
  3. Если человек на простой дыбе не винится, класть между ног на ремень, которыми они связаны, бревно. На бревно становится палач или его помощник, и тогда боли бывают сильнее.

Таких упорных злодеев (кто запирается — А.Б.) надо через короткое время снимать с хомута, вправлять им кости в суставы, а потом опять поднимать на дыбу”» [71] (с. 367–368).

Неужели же наши пращуры могли изобрести столь зверский метод выбивания из людей в чем-либо признания?

Да вовсе нет. Заграница сама сознается, что наши западолюбивые Романовы лишь переняли их просто замечательные средневековые методы борьбы с перенаселением. Юст Юль вот что сообщает по поводу учрежденных Петром пыточных, перешедших ему в наследство от «Тишайшего» («Слово и дело», то есть пытки безвинных, но лишь подозреваемых в чем людей, начались при нем):

«Иным осужденным на кнут скручивают назад (руки) и за руки (же), вывихивая их, вздергивают на особого рода виселицу, какие в старину употреблялись и у нас» [54] (с. 156).

То есть именно у них эта зверская пытка применялась еще до того, как попасть к нам, о чем сами они и пробалтываются. А теперь, при Петре, следовательно, эта страшная средневековая пытка людей применяется лишь в России, посаженной царем-антихристом в гигантских размеров концлагерь.

Причем пытки людей здесь теперь еще и узакониваются:

«Пытать по закону положено три раза, через десять и более дней, чтобы злодей оправился, но если он на пытках будет говорить по-разному, то его следует пытать до тех пор, пока на трех пытках подряд не покажет одно и то же, слово в слово. Тогда на последней пытке, ради проверки, палач зажигает веник и огнем водит по голой спине висящего на дыбе, до трех раз и более, глядя по надобности.

Когда пытки кончатся и злодей, повинившийся во всем, будет подлежать ссылке на каторгу или смертной казни, палач особыми щипцами вырывает у него ноздри…”» [71] (с. 368).

«И сверх того особливыми присланными стемпелями на лбу и на щеках кладутся знаки (:вор:), в тех же стемпелях набиты железныя острыя спицы словами, и ими палач бьет в лоб и щеки, и натирает порохом, и от того слова видны бывают» [72] (с. 9).

Но и сама смертная казнь была «усовершенствована» Петром по последнему писку заграницы.

Пыляев:

«При Петре I было введено колесование, заимствованное от шведов, и вешание за ребра…» [64] (с. 73).

Так что в качестве индустрии издевательств над людьми Петр во многом преуспел и в чем-то даже переплюнул лелеемую им заграницу:

«Слов нет, пытали и до Петра. Однако ж никому не приходило в голову превращать пытку в индустрию, составлять писаные руководства…» [71] (с. 368).

И очень зря кто-то думает, что все эти кошмары закончились со смертью «Преобразователя». Вот, например, как переполошились наши офицеры, дворяне между прочим, когда их коллега, уже три четверти века спустя после смерти Петра, ударил полицейского кулаком:

«Офицеры полка были судьями; они плакали, но в силу устава Петра I вынесли приговор: лишить руки. И только вследствие просьбы тогдашнего московского градоначальника Ю.В. Долгорукова у императора Павла I приговор не был приведен в исполнение» [64] (с. 345).

Иными словами, за оказание малейшего сопротивления жандармам Петр заповедал рубить людям руки. И их все это время исправно рубили! Причем, даже офицерам дворянам — высшему сословию страны!

А ведь про такое мы слышим в первый раз. Сколько еще подобного рода «новшеств», чего мы и в самых снах своих кошмарных себе не представляли, было внесено Петром в уголовный кодекс страны, в которой живем теперь мы?

Но для созданной Петром чудовищных размеров карательной машины требовалось и не имеющее до того аналогов количество будущих жертв. Потому индустрия палачества была подкреплена и буквой закона, который призван был помочь Петру выкосить эту ему столь ненавистную нацию под ноль:

«Петр… создал систему, по которой всякий без исключения был признан винтиком. Жуткий механизм, обрекавший при определенном повороте дел всякого, правого или виноватого, на самую страшную участь…

Система Петра в чем-то — предвосхищение нацистской» [71] (с. 369).

Вот в чем заключается Петра это самое «творенье»!

Однако ж систему нацистскую очень зря считают какою-то слишком уж особенной, ни на какие иные якобы совершенно не похожей. Даже ее, о чем сообщает Дуглас Рид:

«Название, которое сам Гитлер вначале предлагал для своей партии, было “партия социалистов-революционеров”; самого себя он считал “исполнителем марксизма”, но вовсе не его могильщиком, и он сам говорил Герману Раушнингу, что построил свою организацию по образцу коммунистической» [73] (с. 413).

И для отработки завезенной еще первым своим «посольством» с Запада палаческо-пыточной индустрии, техническому оснащению которой Петр всецело посвятил себя на многие годы, этот странный папаша не побрезговал проинспектировать отточенность мастерства своих заплечных дел специалистов на своем собственном сыне…

Человек ли это был вообще?!

Не просто смерть осужденного на мученическую кончину ему была столь необходима: сам процесс убивания человека его, как непревзойденного специалиста в палаческой науке, очень сильно интересовал.

«В своей последней книге И. Бунич утверждает, что существует резолюция Петра на следственных делах: “Смертью не казнить. Передать докторам для опытов”» [71] (с. 371).

Так что если и имеется какое-то различие между лагерями смерти Адольфа Гитлера и организованными Петром по всей России пыточными государственными предприятиями подобного же рода, то уж слишком незначительное. Смонтированная Петром система массового умерщвления людей, что следует все же отметить, имела на несколько порядков большую пропускную способность, чем система душегубок, разработанная немецкими национал-социалистами — наследниками, как выясняется, именно марксистских теорий (саму же душегубку они позаимствовали у ее изобретателей — большевиков).

И качество палаческого искусства, что немаловажно, всегда переходило в количественное преимущество нашего «реформатора» над хваленой заграницей, столь поднаторевшей к тому времени именно в вопросах борьбы с собственным мирным населением. И если в Белоруссии Адольф Гитлер уничтожил каждого четвертого ее жителя, то Петр I — каждого второго!

Так что в вопросах массового уничтожения зря нам тыкают в нос каким-то весьма жалким ефрейтором, некогда выслужившимся у мировой олигархии банкиров в диктаторы, пришедшим все же в страну ему явно чужую. Тут ясно одно: нечего этих культуртрегеров с их пещерной психологией вышивания плащиков из содранной с человеческих голов кожи вообще запускать к себе домой.

В раскрываемой же истории следует повнимательней приглядеться к нашему внутреннему монстру, уже один раз нас посетившему: сегодня к нам в двери ломится его «славных дел» последователь. Неужели нам суждено вновь наступить на те же грабли?!

 

«Допущенный до целования руки Ивана и Петра, во времена дуумвирата обоих братьев, архиепископ новгородский, Яновский, не испытывал ни малейшего смущения, подойдя к старшему из государей; но, встретившись взглядом с другим, он почувствовал, что у него ноги подкашиваются. После у него навсегда осталось предчувствие, что он получит смерть от этой руки, которой он едва коснулся похолодевшими губами» [18] (с. 60).

«“Его характер никогда не был особенно хорош, но с каждым днем он становился все невыносимее”, — пишет в мае 1721 года саксонский министр Лефорт в своем дневнике: “Счастлив тот, кому не приходится бывать около него” (Бергольц. Jornal, Buschings-Magasin, т. XXI, с. 238)… В сентябре 1698 года, во время банкета в честь посланника императора Guarient, царь рассердился на генералиссимуса Шеина за повышения, данные в армии, которые были, по его мнению, несправедливы; ударив обнаженной шпагой по столу он крикнул: “Я тебя с твоим полком в куски искрошу и шкуру с тебя спущу!” (Гвариент: “Я изрублю в котлеты весь твой полк, а с тебя с самого сдеру кожу, начиная с ушей” [57] (с. 60)). Ромодановский и Зотов попробовали вступиться; царь бросился на них: у одного из них оказались наполовину отрезанными пальцы на руке, другой был ранен в голову. Только Лефорт, а по другим сведениям Меншиков, сумел успокоить царя (Устрялов, т. III, с. 625, т. IV, с. 211)» [1] (с. 116).

Корб в своем дневнике, от 14 сентября, вот как описывает эту сцену:

«Пылая гневом, подошел он к князю Ромодановскому и к думному дьяку Никите Моисеевичу. Увидя, что они оправдывают Шеина, он так разгорячился, что махая куда попало обнаженной шпагой, привел всех гостей в ужас: князя Ромодановского ранил в палец, другого в голову; Никита Моисеевич ранен в руку. Удар, боле тяжелый, готовился Шеину, который, без сомнения, облился бы кровью от царской руки, если бы генерал Лефорт (которому одному это было позволительно) не сжал царя в своих объятиях и тем не отклонил руки от удара» [74] (с. 766).

Однако ж и самим его фаворитам — братьям по масонской части и по гомосексуальным связям, Лефорту и Меншикову, — также достаточно не редко от своего собутыльника перепадало «на орехи». Ну, во-первых, в выше приведенном эпизоде оба масона пытались унять разбушевавшегося Петра. И здесь мнения современников разделились — то ли Лефорт пытался остановить своего титулованного собутыльника неудачно, за что получил сильнейший удар в зад, а Меншиков его все же укротил, то ли Меншиков заполучил тумака, а укротил Петра Лефорт.

Но и чуть ранее им обоим досталось за попытку прервать любимейшее из занятий «Преобразователя»:

«Незадолго до этого, во время обеда у полковника Шамбера, царь повалил на пол и топтал ногами Лефорта, а Меншикова, осмелившегося на каком-то празднике острить на его счет, ударил по лицу так сильно, что у него пошла носом кровь (Корб, с. 86)» [1] (с. 117).

Но и впоследствии любимцам Петра перепадало от своего брата достаточно не по-братски. Под 19-м октября в дневнике Корба значится:

«Полковник Чамберс устроил дорогой пир, на котором со многими другими был и царь; не знаю, какая буря нарушила веселье, только царь схватил Лефорта, ударил его об пол и топтал ногами. Кто ближе к огню, тот ближе к пожару» [75] (с. 506).

Под 31-м декабря, то есть всего чуть более месяца спустя, в дневнике Корба значится аналогичная ситуация:

«…когда Лефорт подошел к царю, с целью смягчить его гнев, царь оттолкнул его от себя сильным ударом кулака» [75] (с. 520).

Так что всего за несколько месяцев, и в присутствии только одного человека, один из фаворитов, Меншиков, был бит, а, возможно, и дважды, а Лефорт трижды или четырежды.

А ведь Корб пробыл в России всего полтора года. Какими же незафиксированными выходками заполнена биография Петра, процарствовавшего в двадцать раз более этого отмеченного Корбом в дневнике срока?

Но если он своих собутыльников, братьев масонов и партнеров по однополому сексу периодически лупил до крови, причем, иногда даже был близок к их смертоубийству, то что можно сказать о всех остальных жителях этой несчастной страны, если даже иностранцы, его общепризнанные любимцы, от него шарахались, как только могли?

Вот лишь один из подобного рода инцидентов, волей случая зафиксированный современниками:

«В 1703 царь остался недоволен публично обращенными к нему словами голландского резидента и засвидетельствовал свое неудовольствие ударами кулака и шпаги (Депеша Валюза от 28 ноября, 1703 г. Мин. ин. дел во Франции) — это происшествие не имело никаких последствий. Дипломатический корпус давно уже покорился печальной необходимости мириться с нравом царя. Иван Саввич Брыкин, предок знаменитого археолога Снегирева, рассказывает, что царь в его присутствии убил ударом палки слугу, который не сразу снял перед ним шапку [76] (с. 531)» [1] (с. 116–117).

Вот еще подобный же случай. На этот раз припадок охватил Петра в момент парада по случаю Полтавы, о чем свидетельствует датский посол Юст Юль.

Петр:

«…подъехав к одному простому солдату, несшему шведское знамя, стал безжалостно рубить его обнаженным мечем (и) осыпать ударами, быть может за то, что тот шел не так, как хотел (царь). Затем царь остановил свою лошадь, но все (продолжал делать) описанные страшные гримасы, вертел головою, кривил рот, заводил глаза, подергивал руками и плечами и дрыгал взад и вперед ногами. Все окружавшие его в ту минуту важнейшие сановники были испуганы этим, и никто не смел к нему подойти, так как (все) видели, что царь сердит…» [54] (с. 109).

«Случаев, доказывающих, что Петр совершенно не умел владеть собой, современники приводят безчисленное количество» [57] (с. 60).

Только вот с публикацией их что-то не особо. Ведь если и его любимцам от Петра перепадало периодически, то что можно было наблюдать по отношению ко всем остальным. И одного ли он слугу убил или изрубил солдата, о которых выше упомянуто или убивал их чуть ли ни ежедневно?

Но говорить об этом было опасно, а потому желающие жить люди и до самой своей смерти принуждены были о таких выходках царя-антихриста помалкивать.

Вот что сообщает о частоте подобного рода инцидентов датский посол Юль:

«Описанные выше страшные движения и жесты царя доктора зовут конвульсиями. Они случаются с ним часто…» [54] (с. 110).

Так что пропаганде пришлось изрядно поработать, чтобы этому страшному чучелу придать некоторый респектабельный вид.

Но для того, чтобы убивать слуг дубиной, ему совершенно не обязательно было находиться в припадке бешенства. Петр мог сделать любую гадость в любой момент. Но только при единственном условии: если чувствовал свою при этом полную безнаказанность.

Вот весьма характерный его поведению эпизод. Причем, произошедший даже заграницей:

«В Копенгагене, увидев в естественнонаучном музее мумию, он выказал желание приобрести ее. Королевский инспектор доложил об этом своему господину и получил отказ: мумия была необычайной величины и удивительной красоты… Петр вернулся в музей, подошел к мумии, оторвал у нее нос и, совершенно изуродовав ее, ушел со словами: “Можете беречь ее теперь” (Шерер, т. II, с. 15)» [1] (с. 143).

Вот еще подобного же плана поступок:

«Петр I был лично большой поклонник Лютера. Когда в Виртемберге ему не хотели подарить чашку, принадлежавшую Лютеру, он с досадою разбил ее в дребезги и сказал, что памятник, поставленный Лютеру в одной из тамошних церквей, не достоин такого великого человека» [77] (с. 242).

И так поступал он там лишь потому, что чувствовал полную безнаказанность своих гнусных выходок. И это, повторимся, заграницей, где все же какая-то защита от него у местного населения была.

А вот как там же он вел себя, когда с 35-тысячной армией вторгся в эту страну на своей филюжно-джоночной флотилии. Свидетельствует датский аптекарь Клаус Зейден:

«В 1716 г. нас посетил в Никиобинге русский царь Петр Великий… с ним были князь Меншиков и несколько других вельмож… Все они сейчас же вскочили на рабочих деревенских лошадей, пасшихся на свободе на полях и приехали в деревню, где остановились у трактирщика, бывшего также и деревенским судьею. Царь выгнал его с женою из постели и кинулся в нее, еще теплую, сам, в сапогах» [78] (с. 219).

Вот как он при этом выглядел:

«Он был похож на сержанта или, скорее, на палача. Он был высокого роста, на нем был грязный синий суконный кафтан с медными пуговицами; на ногах большие сапоги… в руках длинная трость» [78] (с. 220).

Так что это грязное чучело, как свидетельствует совершенно случайный очевидец его появления в Дании, был похож не на кого иного, как исключительно на палача.

Но, что нами выясняется, Петр не только похож был на обладателя данной достаточно редкостной для живущих на земле людей профессии. Он был палачом по призванию, то есть лишь еще по своему рождению. И был им всю свою жизнь.

Но не только от мирного населения встречавшихся на его пути государств он не видел и не мог видеть своим выходкам никакого отпора. От сдающихся ему на милость солдат и офицеров неприятеля он также не ждал возможной для себя угрозы. А потому лгал всегда и всюду, если только чувствовал, что ему могут поверить. Но в рассказе о нем это так, маленький штришок: ведь и сына своего из протекции цесарской он выманил все таким же обманом.

А вот и еще, в подтверждение вышесказанного, вариант очередного подлого обмана:

«Адмирал Апраксин осадил Выборг… Шведский комендант, приведенный в стесненное положение непрестанным бомбардированием, 12 июля 1710 года сдался на капитуляцию, выговорив себе свободный проезд в Швецию. Но Петр, давши слово, нарушил его… и приказал увести в Россию военнопленным гарнизон…» [4] (с. 666–667).

То же было и в Риге:

«…шведам дали слово отпустить их на родину, но нарушили слово, так же как и под Выборгом, и Штернберг был удержан военнопленным» [4] (с. 667).

«Тот же факт повторился и при Дерпте…» [18] (с. 89).

То есть в совершенно мирных ситуациях, в частности со сдавшимися на милость победителя гарнизонами крепостей, он вел себя более чем воинственно. Однако ж с поля боя, даже при извечно многократном своем преимуществе над соперником, он сбегал всегда. И делал это обычно в самую последнюю минуту, что постоянно оставляло поле сражения за неприятелем.

Однако ж и саму эту Северную войну начал он с вероломного предателсьтва:

«В мае 1700 года, возвратившись из Воронежа в Москву, он дружески упрекал шведского резидента Книперкрона за безпокойство, которое проявляла, живя на даче в Воронеже, его дочь, опасаясь столкновения между обеими странами. Он старался ее успокоить: “Глупое дитя, говорил он ей, как могла ты подумать, что соглашусь начать неправую войну и нарушить мир, который я поклялся вечно хранить”. Он обнимал Книперкрона при свидетелях и расточал перед ним вернейшие обещания: “Если польский король возьмет Ригу, он, Петр, отнимет город, чтобы возвратить его шведам”. В это же время он уже заключил союз с Августом против Швеции, составив план нападения общими силами и дележа предстоящей добычи» [18] (с. 89–90).

 

 

Библиографию см. по: 

Слово. Том 22. Серия 8. Кн. 3. Стафь с ними на фсе http://www.proza.ru/2019/02/20/760

Ссылка на первоисточник

Картина дня

наверх